Григорий не верит своим глазам. Как на нежданную счастливую находку, смотрит он на полузастегнутую пуговицу. Лопата в такт шагу колышется на Гамзатовой ремне, и кажется, пуговица вот-вот выскочит из узенькой кожаной петли.
Григорию почему-то хочется, чтобы она выскочила побыстрее. Воображение его как-то невольно начинает рисовать картину: пуговица выскальзывает из петли, крышка чехла открывается, лопата выпадает, и вот уже сержант отчитывает Шарипова перед строем за ротозейство. Сержант обязательно говорит ему: «Вы понимаете, что своим поступком тянете весь взвод назад?»
Нет, это не сержант говорит, это он, Григорий, на перерыве как бы невзначай спрашивает: «Так кто это тянет нас назад?» Гамзат, конечно, сразу поймет намек…
Гамзат — продолжает рисоваться Григорию картина — стоит перед командиром красный и растерянный. А потом, повернувшись, отправляется искать лопату. Но тут он, Григорий, догоняет его и великодушно говорит: «Вот она, лопата. Бери. Я не такой…»
Пуговица все не выскальзывает из петли, но Григорий не сводит с нее глаз, она будто заворожила его. «А что, если чуть-чуть тронуть ее пальцем? — мелькает неожиданно в голове. У Григория в нетерпении чешется рука. — Да посмотреть бы потом на его физиономию…»
Размечтавшись, Григорий видит только полузастегнутую пуговицу и не замечает давно уже постреливающих в его сторону серых, чуть навыкате глаз ефрейтора Чубина. Тот идет рядом с Бабенко, узкоплечий и худощавый, с веснушками по переносью. Скатка делает его осанистее, скрадывая узость плеч, но сапоги все же выдают «малую кость»: самые узкие, какие только можно было подобрать, голенища излишне свободны на ногах, «гуляют» вокруг икр.
Линейка кончилась, строй повела полевая дорога. Лагерь, если оглянуться, утонул в лесу и затянулся первой сумеречью. Только вершины сосен над ним еще золотились, словно подсвеченные снизу.
Теперь уже недалеко то место, где взвод, перекурив, получит задачу и где начнутся ночные занятия. Еще двадцать — тридцать минут ходьбы.
Чубин снова скашивает глаза. Что такое? Как магнитом притянуло глаза Григория к лопате Гамзата. И в глазах уже не хмурость, а какой-то выжидательно затаившийся огонек. «Ах, вот в чем дело». Теперь и Чубин заметил полувыскользнувшую из петельки пуговицу. Еще один взгляд на Бабенко, один — на лопату Шарипова… Понимающая и хитроватая улыбка тронула обветренные губы ефрейтора.
…На перекур расположились в небольшой лощине. Как всегда, уже, кажется, по привычке, присели полукольцом вокруг Чубина. Он взводный балагур и презабавный рассказчик.
— Что приготовил нам уважаемый сочинитель на сегодня? — этот вопрос всегда задавал маленький, подвижной и говорливый Коля Колков. Обняв руками колени, он сел ближе всех к Чубину, готовый слушать.
Чубин, собираясь с мыслями, переспросил:
— Что приготовил? — Он оглядел всех и увидел Бабенко позади Гамзата. И то ли ему показалось, то ли… Нет, в самом деле рука Григория потянулась к чехлу Шарипова. Вот быстро отпрянула…
— А если я не сочинять, а спрашивать буду? — сделав вид, что ничего не заметил, продолжал Чубин. — Вот, например: что такое обида?
— Как это? — послышалось сразу несколько удивленных голосов.
— Да так. Обиделись вы, скажем, на своего друга. Или просто сослуживца. Может, он в чем-то оплошал, может… — Чубин сделал паузу, — покритиковал вас. Как поступите? — Чубин увидел, как, подняв голову, насторожился Григорий. — Ну вот хотя бы ты, Колков?
— Как поступлю? — вскинул на Чубина льняные брови Колков. — Ну, поговорю с ним, выясню…
— А навредить бы ты из чувства обиды мог? — уже напрямик спросил Чубин и снова мельком глянул на Григория. Тот по-прежнему настороженно слушал.
— Как это — навредить?
— Ну, допустим, ножку в чем-то подставить, подвох какой-либо устроить. А потом позлорадствовать…
— Это было бы не по-дружески, — сказал кто-то за спиной у Колкова. Ему отозвалось сразу несколько голосов:
— И подло.
— Конечно.
— Вот именно.
Потом еще одни голос спросил:
— А к чему это ты, Чубии?
— Да просто так. Мы ведь никогда на эту тему не говорили. А разве не бывает у нас обид?
— Хитер ты, — шутливо грозя Чубину пальцем, сказал Коля Колков. — Видно, заприметил что-то.
И в это самое время увидел Чубин, как снова потянулся Григорий к лопате Гамзата Шарипова.
А через минуту раздалась команда строиться. Командир взвода, светя фонариком, стал проверять подгонку снаряжения. Когда круглый снопик света, скользнув по скатке Гамзата, остановился на его лопате, Чубин увидел, что чехол застегнут.
А снопик, точно обрадовавшись, перескочил на спину соседа.
Живая душа
Дороге не было конца. Впрочем, какая это дорога. Каша в горчичном соусе. Проезжую часть так разбило и расквасило, что иглой не нащупать сухого места. Да и по обочинам расплескало жидкую, как подогретый холодец, грязь — идешь по ней, словно по самой черной неизвестности. Может, достанет тебе только до щиколотки, а может, так сиганешь, что перельется через голенище и неприятно лизнет мокрым холодом икру. Эх, дороги…
Лейтенант Василий Шелест, от природы неугомонный и веселый, подтрунивает над собой. «Шагай, шагай, веселый следопыт. Вот только выйдешь ли ты к заветной дорожной развилке, как это было подсказано тебе на станции? Выйдешь? Ну, ну, посмотрим».
Он шагал напрямик. Шагал тем расторопно широким шагом, какой вырабатывается, видно, только у курсантов военных училищ. И если в самом начале пути, чуть отойдя от станции, Шелест еще пытался беречь глянцевый блеск своих новеньких «выпускных» сапог, то теперь он махнул на них рукой: «По прибытии наведем глянцы».
Прибытие состоялось вечером. У дорожной развилки, где лейтенанту пришлось поджидать счастливой оказии, его принял в крытый кузов залепленный грязью военный грузовик. После получасовой тряской (будто попал ты в веялку) дороги он спрыгнул у зеленой будки КПП. Грузовик проследовал в распахнувшиеся перед ним ворота.
Короткий разговор по телефону с дежурным — и вот уже крепкого склада, большеголовый и высокий солдат повел Шелеста в гостиницу. Они шли рядом, и лейтенанту виден был грубоватый профиль провожатого, его нависший над глазами с пучком черной брови лоб, костистый нос, смуглая обветренная щека.
Солдат шел молча. А Шелест не мог молчать. Неведомо откуда подкравшееся волнение взбудоражило в нем, кажется, каждую жилку. Так, видимо, бывает с любым новичком, прибывшим к первому месту службы.
Чтобы хоть немного унять-волнение, Василий решил завязать разговор.
— У вас тут, выходит, и своя гостиница есть? — он дружелюбно посмотрел на солдата. Но тот даже не повернул головы. Вынув из кармана руку, он стал что-то подбрасывать и ловить. Шелест рассмотрел — это был спичечный коробок. И еще увидел Василий лукавую усмешку на тонких, иронического склада губах своего проводника.
Солдат тем временем заговорил.
— Есть гостиница. Сейчас увидите. — Он сделал недвусмысленное ударение на слове «гостиница».
Будто не расслышав иронии, Василий продолжал спрашивать:
— А еще что хорошее есть?
Солдат снова улыбнулся.
— Есть и овощ в огороде — хрен да луковица, есть и медная посуда — крест да пуговица.
— Ого, — засмеялся Шелест, — да вам, видать, палец в рот по клади. Критичный парень, острый.
— Поживете в этой скучище, товарищ лейтенант, тоже заостритесь.
— Выходит, скучно у вас?
— Скучно.
— Что так?
— До города далеко, в деревню пойдешь — самоволкой считается. В клубе старые фильмы крутят — от них уже в глазах рябит.
— Что ж вы сами ничего не придумаете?
Солдат, подбросив коробок еще раз, спрятал его в карман.
— Кто это — сами?
— Ну, комсомольцы, молодежь. Самодеятельность бы организовали. Экскурсию.
— Эх, товарищ лейтенант, комсомольцы наши если что и делают, так это на собраниях штаны протирают. Одни говорят, другие подремывают. Словом, сами увидите. А сейчас — вот гостиница.
Он показал на приютившийся по-бедняцки в самом отдаленном уголке городка маленький, в два оконца, приземистый домик.
— Вход с той стороны. Кланяйтесь дверям, а то ушибетесь. Там вас солдат по прозванию Алеша Коротыш встретит.
Обижаться ему за столь фамильярную речь на солдата или промолчать? Василий выбрал второе и, отпустив провожатого, шагнул к домику. В передних окнах почему-то не было света, но со стороны входа, рядом с дверями, одно светилось. Шелест глянул в него и замер: у открытой печки, в которой вовсю полыхали дрова, сидел на табуретке солдат и виртуозно играл на балалайке. Лейтенант даже не понял сначала, что он делает с бедным инструментом. Балалайка то покорно лежала у него на коленях, то вдруг взлетала в воздух, скрывалась за спиной музыканта, не переставая в то же время издавать звуки, то снова замирала под лихорадочной рукой солдата. И так старательно, так звонко и чисто выпевали струны простенькую мелодию «Светит месяц», что Василию показалась она совсем новой, только что услышанной. Сам заядлый музыкант, он впервые за все время, проведенное в пути, пожалел, что не взял с собой баяна.
